Анастасия Вертинская: "Брак - не моя стихия"

МК: Если вспомнить о самом начале. Вам 15 лет. Вы сыграли Ассоль в “Алых парусах”, потом Гуттиэре в “Человеке-амфибии”. И стали знаменитой на весь Советский Союз. Тяжелое испытание для девочки-подростка?

— Тут скорее вопрос не возраста, а моего образа жизни. Я была домашним ребенком, по натуре я люблю уединение, книги, какие-то камерные встречи с друзьями. Поэтому я не была готова к тому, что на меня накинется толпа. Не могла выйти никуда. Ездила на троллейбусе в Театральный институт, и это была пытка...

МК: Но ведь это от большой любви к вам.

— Понимаете, ты сидишь дома, и тебе звонят в дверь, хохочут и убегают. И вся лестница с пятого этажа круглые сутки полна девочками-фанатками. Как вы считаете? И так каждый день. А в очереди за продуктами... Бабушка мне сказала: “То, что ты артистка, меня не волнует. Как ходила в магазин, так и будешь ходить”. И никакой платок, никакие очки меня не спасали. Я ставила автографы на руках, на ногах, на колбасе, на паспортах. И ничего не могла поделать с этой толпой. У меня на всю жизнь от этого шок. А еще, представьте себе, ты едешь в Ленинград на кинопробу. И к тебе в купе приходит весь состав. С бутылками коньяка, который я на дух не переношу. С пьяными криками: “О, Гуттиэре!” Может, какому-то человеку, который приехал из провинции и мечтает о славе, это покажется раем небесным. А я до сих пор боюсь толпы, зажимаюсь, когда вижу перед собой много народа. Меня до сих пор бьет озноб.

МК: Своего рода комплекс?

— Естественно, это и есть комплекс. Я избегаю всего. И телевидения, и корреспондентов. И всех вообще избегаю. Потому что все это разрушает мою жизнь, мой мир. Мне этого не надо.

МК: Мужское внимание в тот период для вас тоже было невыносимо?

— Мужчины были для меня неотделимы от этой агрессивной массой.

МК: А как же период первой влюбленности?

— Я не могла влюбиться в кого-то из толпы. Круг общения был резко очерчен.

МК: Я знаю, что два ваших бывших мужа — люди очень известные. А вы могли бы себя представить женой, скажем, инженера?

— Мне кажется, я не нашла бы общих тем с инженером. Для меня общение близкое все равно должно быть как-то связано с творчеством.

МК: А знаете, многие актеры, когда их спрашиваешь: кто по профессии ваша жена, отвечают: “Слава богу, не актриса”.

— Дело в том, что наша профессия предполагает в человеке гипертрофированное “я”. И чем больше твое “я”, тем ты сильнее как артист. Жить с таким человеком очень трудно... Не говоря уже о том, что я очень рано поняла, что брак — просто не моя стихия.

МК: Одиночество — ваша стихия?

— Да, мне нужно, чтобы никого рядом не было. Брак — это аскеза своего рода. Когда ты эту аскезу надеваешь на себя, ты лишаешь себя чего-то. И безусловно, совершаешь подвиг. Я на этот подвиг не способна. Все очень быстро мне кажется рутинным, неинтересным, скучным.

МК: В первом браке с Никитой Михалковым вас, если не ошибаюсь, хватило лишь на четыре года.

— Двум сильным личностям трудно ужиться. Скорее всего из-за этого мы не смогли жить вместе. Господь распорядился так, что Никита был послан мне, чтобы у меня родился сын. Мой единственный сын Степан, которого я обожаю и который очень много значит в моей жизни. А брак как таковой для меня вещь тяжелейшая, некомфортная. Вы понимаете, есть ряд профессий, которые невозможно представить без уединения. Того, что бабы называют одиночеством. Вот как вы представите себе поэта, живущего без конца на людях? Это невозможно. Когда он будет писать стихи? Нужно уйти от своей Натали, чтобы у тебя появилась Болдинская осень. Хотя бы для того, чтобы ты страдал по этой Натали и свои страдания выливал на бумагу.

МК: Сейчас ваше общение с Михалковым можно назвать высокой дипломатией?

— Дело не в дипломатичности. У нас общий сын, во-первых. И во-вторых... Это такая пошлость, когда люди, разойдясь, пишут друг про друга мемуары. Дескать, он подлец, обманул меня, бросил... Когда проживаешь жизнь, то сквозь призму времени и своего возраста понимаешь, что молодость тебе дана была именно для того, чтобы ты любила, рыдала на плече у подруги, вскрикивала: “Ах, он подлец...” Но сейчас уже ты понимаешь, что все не так — это были просто страсти, которые покипели...

МК: И улеглись?

— Да. Было бы смешно, если бы у нас не сохранились хорошие отношения. Никита — очень добрый человек, и если я к нему обращаюсь, то никогда не получаю отказа. Хотя у нас нет такого, чтобы мы прошлыми и нынешними семьями собирались на даче и вместе пили чай.

МК: Вторым вашим мужем, насколько я знаю, был Александр Градский...

— Если можно, я ничего не хочу на эту тему говорить.

МК: Тогда, если можно, я спрошу вас об отце. Знаете, когда мужчина в возрасте заводит ребенка, кто-то скажет: “Какой молодец!”, а кто-то: “Какой эгоист, кто же дитя растить-то будет?”

— У папы действительно было позднее отцовство. И он обожал дом, семью. Очень много гастролировал, мы его редко видели. Но, когда он возвращался домой, это был праздник. Все готовились, бабушка пекла пироги, собирались друзья, гости. Папа был для нас с сестрой как Дед Мороз. Восторгался, например, тем, что у меня “двойки”, никогда не вмешивался в проблемы воспитания. Просто подарок, за который мы с Машей ожесточенно боролись.

МК: Ревновали, что ли, друг к другу?

— Ужасно. Особенно я. У меня была просто патологическая ревность к Маше. И он это знал. Если у сестры был день рождения, точно такой же подарок папа вынужден был дарить и мне. Иначе я могла не разговаривать с ним по две недели. Мне казалось, что только тому, кого безумно любишь, можно подарить куклу в розовом и только тому, кого ненавидишь, — в голубом. Может быть, я чувствовала, что очень скоро отца потеряю. А потому жаждала владеть им только одна, чтобы он принадлежал только мне.

МК: Когда ваш отец умер, вам было тринадцать?

— Двенадцать с половиной. Но, знаете, папа был настолько необыкновенным человеком, что его трудно было не запомнить. Он был ярким, остроумным, с нами выстраивал отношения как с маленькими женщинами, делал нам комплименты. Меня он называл Майская Ночь, а Машу — Солнце в Консервах.

МК: Майская Ночь — лучше, чем Солнце в Консервах.

— Не знаю.

МК: Или вам казалось, что только того, кого ненавидишь...

— Да. (Впервые Вертинская позволила себе усмехнуться.) Его любимая мизансцена, никогда не забуду: сидит в кабинете, пижама, сверху халат, чай в подстаканнике. На одном колене — я, на другом — Маша. От него исходил запах изумительного мужского одеколона. Запах табака, немножко смешивающийся с запахом валидола. Он был невероятно добрым. Он источал... Даже не доброту. Он источал счастье.

МК: Как считаете, что в вас точно от отца?

— Вот все хорошее, доброе у меня от него. А все плохое, кошмарное... От жизни.

МК: То, что у вас юбилей, это не секрет?

— Нет, конечно.

МК: Значит, возраст вас не пугает?

— Старости я не боюсь, я боюсь дряхлости. Дряхлость — это когда человек беспомощный. А старость — нормальная фаза человеческой жизни, никто не уйдет от этого. Нет, меня ничто не смущает.

МК: Глядя на вас, не удержусь от глупого вопроса про секреты красоты.

— У меня есть только один секрет. Вы знаете, на лице человека отражаются, к сожалению, все его пороки. Поэтому лучше всего: не быть злым, не гнобить никого, не завидовать и не ревновать. Когда я замечала, как человек, который мне нравится, вовсю кокетничает с другой женщиной, я просто поворачивалась к этой мизансцене спиной. Не зря я называю себя римским легионером — не по-женски вела себя в такие минуты. Но все равно человек делает выводы. Около тебя должны быть люди, которые не предадут. Потому, что я не в браке, я защищена от того, что муж в мои шестьдесят не уйдет от меня к молодой женщине.

МК: Если у вас нету тети?..

— Да, это очень хорошая песня. (Вторая улыбка за вечер.) Я не испытываю этих потрясений, не нервничаю: где он там задержался. Я свободна.

МК: Анастасия Александровна, у вас с сестрой не возникает какой-то подспудной, может быть, ревности к успехам друг друга?

— Никогда. Наоборот, Маша всегда просит: “Пойди посмотри, как я сыграла”. Ей важно мое мнение. И я всегда ее поддержу. Сейчас вышел фильм “Влюбленные-2”, где я отказалась сниматься. И тогда утвердили Марианну. Я была на премьере и очень за нее порадовалась.

МК: О другой громкой премьере. Которая, увы, не состоялась. Десять лет назад вы сыграли Маргариту. Обидно, что фильм так и не вышел?

— Вы знаете, я вообще не отношусь к типу людей, которые о чем-либо сожалеют. Конечно, жалко, что фильм так и не вышел. Но с другой стороны — я все-таки ее сыграла. И, может быть, впервые в жизни, а я всегда относилась к себе критически, сказала себе: “Настя, ты похожа на Маргариту”. Я не хотела ломать представления об этом образе, я хотела совпасть с ним. И еще, что немаловажно, я не разыгрывала тему “ведьмизма”. Ну какая она ведьма? Ведьма — это, вообще, фаза в жизни любой женщины. Каждая женщина однажды хочет разбить какие-то стекла. Смысл Маргариты не в этом. Для меня смысл этой роли в том, что она — единственная в русской литературе до такой степени жертвенная. Я до сих пор не понимаю, почему, когда Воланд сказал ей: “Чего вы хотите?”, она попросила не за себя.

МК: Мне кажется, жертвенность не ваша стихия?

— Нет, это не так. Я считаю, большой грех — жить и грести под себя. У меня есть свой благотворительный фонд. Когда только начинала, я думала, что буду помогать молодым режиссерам, драматургам. Жизнь сама распорядилась иначе. Оказалось, что пришли люди, которым попросту нечего есть, не на что купить лекарства. 200 человек у меня на постоянном попечительстве, и я несу за них ответственность. Я не могу ответить на вопрос, почему после того, как кому-то помогла, сделала доброе дело, я еду куда-то и глупо улыбаюсь. Может, эта моя потребность развита не до такой степени, как у Маргариты. Но справа от меня и не сидит Воланд...

МК: А вам самой, как вы считаете, помощь не нужна?

— Вы знаете, я совершенно счастлива. Не оттого, что у меня все есть, а оттого, что я живу гармонично. Быть может, мне и стыдно об этом говорить, но это так. Ну да, у меня нет, скажем, ролей, которые могли бы меня по-настоящему заинтересовать... Но знаете, Грета Гарбо тоже в какой-то момент остановилась, перестала играть. Но ее же никто в этом не упрекнул: она как была Гретой Гарбо, так ею и осталась. Ну скажите, что бы изменилось, если бы она сыграла бабушку какого-нибудь Джона? Ровным счетом ни-че-го.

"Московский Комсомолец"