С оттяжечкой в бас…

Он не оставил после себя мемуаров. Ему было не до них. Он жил, играл, ставил, дышал полной грудью, хотя именно дышать в последние годы ему было тяжело. Как написал один из близких ему людей, “невозможно представить его за письменным столом, сочиняющим книгу про себя”. Но, слава Богу, нашлись люди, которые буквально шли за ним по пятам и, так или иначе, фиксировали каждый творческий шаг Мастера. Есть воспоминания и о его “не совсем творческой” жизни. Многие ополчились на того, кто посмел рассказать о черных полосах в жизни Олега Николаевича. Мне кажется, что не справедливо. Потому что приукрашивать, делать из человека икону – это дело заранее обреченное на провал. А Ефремов был до мозга костей русским человеком, мужиком, и ничто мужицкое ему не было чуждо.

Держу в руках замечательную книгу, в которой зафиксированы все “эпохи” жизни Мастера и поражаюсь тому, сколько событий вместила в себя его непростая жизнь. В ней написано: “жизнеописание одного режиссера становится неотделимым от истории русского театра второй половины ХХ века”. Но при этом, эту жизнь он ощущал, “как цепочку беспрерывных конфликтов, из которых не было благополучного исхода”. В последние годы одним из часто употребляемых им словечек было “безвыходно”…

Но в конце сороковых - начале пятидесятых этого слова в его лексиконе не было. Где бы он ни появлялся, вокруг него сразу образовывалась какая-то радостная аура. В Центральном детском ломились на его Костю с гитарой. Знаменитая теперь Людмила Петрушевсая пишет: “У него было какое-то небывало лицо. Костя, наш Ефремов, был личный для каждого, школьный, московский, с Пушкинской улицы, с известнейшего проходного двора, кумир с гитарой. У Кости к тому же была странная манера говорить. Он произносил фразы ясно, но слегка с замедлением, с оттяжечкой в бас… от голоса Кости у девочек и мальчиков замирало сердце, хотелось вокруг него стоять кружком, слушаться его, бегать для него за папиросами и пивом или быстро вырасти и куда-нибудь с ним пойти. Куда угодно, вплоть до “воронка” и знаменитой “Черной кошки”.

В 1956-м его единомышленники-современниковцы за пивом для него, конечно, не бегали. И слова “безвыходно” тоже не употребляли. У них в ходу было другое, более близкое к народному фольклору словосочетание: “А хули?!” В том смысле, что - все нипочем. И они во главе со своим молодым учителем пытались разрушить “весь мир насилия” старого театра. Главным их оппонентом был “заскорузлый” МХАТ, который “оглох в своем академическом величии”. 45 лет назад они сыграли один из самых своих блистательных спектаклей – “Голый король”. Как пишут театроведы: “Актеры “Современника” сыграли сказку Е. Шварца с отвагой канатоходцев над пропастью”. Потому что их министры и короли были очень похожи на разъезжающих в “членовозах” партийно-советских политических идолов. Олег Николаевич говорил потом: “Как только наверху снимали, он тут же приходил смотреть “Голого короля”. Шепилов, например… Хрущев тоже смотрел. Да, еще Георгий Константинович Жуков был. Очень смеялся”.

Он ставил и взахлеб играл. Театралам не забыть его Николая 1 в “Декабристах” Л. Зорина. Сам Ефремов говорил про своего царя: “Я хотел показать его актером-виртуозом. Он перебегал от одного арестованного к другому и к каждому находил свой ключ: “раскалывал”, страдал, плакал, гневался – актерская природа…” Во втором спектакле этой трилогии – “Народовольцах” он сыграл жертву – Желябова. Говорил: “Я настолько жил этой темой, что мог сыграть кого угодно”. В третьей части – “Большевиках”, правда, не играл…

27 августа 1970 года министр культуры Фурцева представила его труппе МХАТа. “Представление было очень коротким. Потом мы сразу все пошли читать пьесу, которую я принес – “Дульсинея Тобосская” А. Володина”. Рыцарь печального образа стал началом его мхатовской биографии. Потом были Горький, Рощин, Заградник, Гельман, Зорин, Вампилов, Шатров и, конечно, Чехов. Сам он играл Пушкина, Зилова, бригадира Потапова, Генделя, Мольера. Про последнего говорил: “Я играл прежде всего жизнь актера, а не писателя, жизнь руководителя театра. Все дело в этой самой вечной актерской, комедиантской судьбе…”

В последние годы он играл только Бориса Годунова. “Мне важно было, как в такую стихию свободы, Смутного времени, вдруг человек хочет все-таки что-то хорошее сделать, а все время его останавливают, мешают… И все не получается”. Олег Николаевич тоже всю жизнь хотел сделать что-то хорошее. И у него, как и у Бориса Годунова не всегда получалось. Про свою мхатовскую эпопею говорил: “Я был достаточно наивным человеком, думал, что года за три-четыре мне удастся повернуть этот театр к живой жизни, а вот прошли десятилетия и можно все начинать сначала”. В одном из последних интервью сказал: “Про меня же всегда писали и говорили: какой же он работоспособный, трехжильный, четырехжильный, не зная одного – что я очень ленив, ленив просто. Я работаю для того, чтобы наконец это сделать, чтобы потом ничего не делать…”

Павел Подкладов

Использованы материалы книги “Олег Ефремов”. О театре и о себе”