Из перерусских русский

И опять вспоминается “родная мать” – средняя школа, которая норовила отбить охоту от настоящей литературы своими дурацкими сочинениями и изложениями. Ведь что осталось в голове от творчества Фонвизина? Пожалуй, только “не хочу учиться, а хочу жениться”. Ну и, конечно, ставший нарицательным Митрофанушка. А ведь знаменитый “Недоросль” – это далеко не все, что успел сделать за свою недолгую жизнь Денис Иванович. Он был и политиком, и просветителем, и сатириком, и радетелем о народе русском. “Кто может – грабит, кто не может – ворует”, - такой горестный афоризм произнес он однажды, не предполагая, что он будет актуальным в его родной державе и через двести с лишним лет. Сам же Денис Иванович был открыт и чист душой.

Первоначальное образование Фонвизин получил под руководством своего отца, Ивана Андреевича, который, как вспоминает писатель, “был человек большого здравого рассудка, но не имел случая, по тогдашнему образу воспитания, просветить себя учением”, однако был довольно начитан, преимущественно в сочинениях нравоучительного характера. Несмотря на “безмерные попечения”, объем домашнего образования был не особенно велик, так как средства не позволяли отцу Дениса нанимать учителей иностранных языков. Поэтому дома он усвоил элементы русской грамотности благодаря чтению церковных книг. Но самое главное образование отец ему дал своим примером: тем, что “в передних тогдашних знатных вельмож никто его не видывал… и не терпел лжи, ненавидел лихоимства и, быв в таких местах, где люди наживаются, никаких никогда подарков не принимал”.

Вначале жизнь Фонвизина-младшего была целиком и полностью связана с Москвой: В 1755 году он поступил в только что открытую гимназию при Московском университете, а в 1760-м был “произведен в студенты”, но пробыл в университете всего 2 года. И, хотя преподавание было весьма слабо, а учителя отличались “пьянством и нерадением”, восемнадцатилетний Денис много вынес из годов своего учения. Не говоря уже о знании французского и немецкого языков, открывшем ему непосредственный доступ к европейским литературам. Как пишут историки, “школа дала Фонвизину известную умственную дисциплину, благодаря которой он выделяется из среды современных литераторов не только талантом, но и систематичностью образования”.

Увлечение Фонвизина литературой началось еще в 17 лет, в школе. Он с удовольствием переводил презабавные западные статейки, басни и даже нравоучительные трактаты. По названию одного из них можно судить об их содержании: “Геройская добродетель, или Жизнь Сифа, царя египетского, из таинственных свидетельств древнего Египта взятая”. Но российская действительность уже разбудила в нем сатирика. И вскоре он стал чуть ли не властителем дум. Сам он писал об этом так: “Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкой; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославили меня любезным и в обществе приятным”. Однажды он с группой подростков поехал в столицу и, попав в какой-то петербургский театр, был поражен до глубины души. ”Действия, произведенного во мне театром, - писал он потом, - почти описать невозможно: комедию, виденную мной, довольно глупую, считал я произведением величайшего разума, а актеров - великими людьми, коих знакомство, думал я, составило бы мое благополучие”. Но впечатлительному юноше не сразу удалось воплотить в жизнь свой литературный дар. Фонвизин попадает в поле зрения вице-канцлера, и тот определяет его в коллегию иностранных дел “переводчиком капитан-поручичья чина”. (Сказалось знание языков). Через год его перевели на работу при кабинет-министре Елагине, который получил в свое ведение театры. Биографы считают, что таким назначением Денис Иванович был обязан “греху юности” - переводу вольтеровской “Альзиры”, который был начат им еще в университете.

В Петербурге он поначалу связался с “богохульным” кружком князя Козловского, но религиозная основа домашнего воспитания была в нем сильна, и он “содрогался, слыша ругательства безбожников”. В эти же годы он основательно подступился к драматургии, написав сначала компилятивную драму “Корион”, а уж потом своего знаменитого “Бригадира”, в котором явно проявились черты русского быта. Пьеса произвела сильнейшее впечатление на тогдашнюю публику: влиятельный вельможа Н.И. Панин отозвался о ней, как о “первой комедии в наших нравах”. Комедия не сходила со сцены, и Фонвизина даже начали величать русским Мольером!

Несмотря на это, он определиться опять в коллегию иностранных дел, к графу Н.И. Панину. Под руководством своего начальника он составляет проект государственных реформ, по которому предполагалось предоставить верховному сенату законодательную власть, обеспечить “два главнейших пункта блага государства и народов: вольность и собственность”, для чего нужно освободить крестьян. Упоминает он в этом проекте о необходимости уничтожить невежество, на которое опирается рабство. Учитывая занятость на государственной службе, Денис Иванович в это время мало занимается литературным трудом, хотя пишет публицистические статьи. Их смелость и “свободоязычие” вызвали изрядное неудовольствие Екатерины II. Не думаю, что особую радость доставил он ей и своим “Недорослем”, в котором беспощадно критиковались нравы подданных великой императрицы. Достаточно актуальной (если не более, чем в годы Фонвизина) эта комедия остается и сейчас, недаром ее продолжают ставить и в академических, и в провинциальных театрах.

Последние годы жизни прошли для Фонвизина в тяжелой обстановке: расстроилось здоровье, пошатнулось материальное благосостояние вследствие разных тяжб с арендаторами. Литературная деятельность его почти совсем прекратилась, если не считать писем из-за границы и его путевых журналов. Они не предназначались для печати и были опубликованы уже в XIX веке. Забавным отрывком из одного такого письма мы и закончим заметку о замечательном писателе и просветителе русском – Денисе Фонвизине. Этот отрывок может показаться вам чересчур резким, но, как говорится, лыка из строки не выкинешь.

ИТАЛИЯ

Город Боцен лежит в яме. Жителей в нем половина немцев, а другая итальянцев. Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства. Полы каменные и грязные; белье мерзкое; хлеб, какого у нас не едят нищие; чистая их вода то, что у нас помои. Словом, мы, увидя сие преддверие Италии, оробели. После обеда ходил я к живописцу Генрицию смотреть его работу; а от него в итальянскую комедию. Театр адский. Он построен без полу и на сыром месте. В две минуты комары меня растерзали, и я после первой сцены выбежал из него, как бешеный. Ввечеру был я на площади и смотрел марионеток. Дурное житье в Боцене решило нас выехать из него. Поутру, взяв почту, отправились из скаредного Боцена в Триент , который еще более привел нас в уныние. В самом лучшем трактире вонь, нечистота, мерзость... Мы весь вечер горевали, что заехали к скотам. После обеда был я в епископском дворце. Сей осмотр кончился тем, что показали нам погреб его преосвященства, в котором несколько сот страшных бочек стоят с винами издревле. Меня потчевали из некоторых, и я от двух рюмок чуть не с ног долой. Казалось бы, что в духовном состоянии таким изобилием винных бочек больше стыдиться, нежели хвастать надлежало; но здесь кажут погреб на хвастовство.

Павел Подкладов