Болезненная жена великого футболиста

Сразу после этого события корреспондент Newsinfo встретился с Ольгой Михайловной. Беседа была долгой, и касалась многих проблем нашей жизни. Поэтому мы по традиции решили разбить публикацию на несколько глав. В первой Ольга Яковлева рассказывает о своих первых театральных ощущениях и о том, как она встретилась с великим Эфросом.

«Живая легенда» при встрече с корреспондентом Newsinfo оказалась удивительно милым, трогательным и даже застенчивым существом, ни в какую не желавшим всерьез говорить о своих «творческих свершениях» и всячески старавшимся перевести разговор на своего Учителя и коллег. Между тем, сейчас ее слава возрождается. Ее можно увидеть в спектаклях Театра Маяковского («Наполеон Первый» Брукнера и «В баре Токийского отеля» Т.Уильямса), во МХАТе им. Чехова («Кабала святош» М.А.Булгакова) и в Театре-студии под руководством Олега Табакова («Последние» М.Горького и «Любовные письма» Гурнея).

– Ольга Михайловна, один из критиков в статье о вас написал так: «С ее именем связано театральное счастье, когда театр в его высшем смысле доставлял радость»…

– Хорошо, если так. Театр ведь это вообще радость. Для чего собираются вместе взрослые дяди и тети, чтобы поиграть в театре? Ну, конечно, для того, чтобы доставить радость и удовольствие и себе, и зрителям. Анатолий Васильевич Эфрос говорил, что актеры должны быть похожи на детей, у них должно быть «незамутненное зрение». Они должны быть открыты к общению и благожелательны и не нести весь груз собственных неурядиц на сцену. Он считал, что надо взаимодействовать друг с другом в игре и получать от этого удовольствие.

– А вам всегда театр доставлял удовольствие и радость?– Нет. Это была всегда ответственность, огромная тяжесть перед спектаклем. После спектакля легко, а вот до… Я ведь очень ответственная, и эта черта характера отравила мне всю жизнь. (Смеется.)

– Давайте попробуем вместе вспомнить, как это происходило. Много написано и сказано о вашей работе с Анатолием Эфросом. Но почти ничего не известно о «доэфросовском» периоде жизни. Ваша семья была театральной?– Нет. Мой папа был служащим на заводе, мама – воспитательницей в детском доме. Старшая сестра – юристом. В нашей семье только дедушка участвовал в художественной самодеятельности. Так что я стала первой, у кого появилось поползновение пойти в театр. Родители не пускали меня. А я говорила, что если меня не пустят в театральное училище, то я возьму желтый чемодан (был у нас такой, трофейный) и уеду вообще в цирк. До этого я закончила театральную студию при Алма-Атинском тюзе. Ходила туда после уроков. Там в то время был замечательный режиссер – Евгений Прасолов, который предложил остаться работать в театре. Но я сказала, что хочу учиться, и уехала из Алма-Аты в Москву.

– После института вы попали в Театр им. Ленинского комсомола. Какое он произвел на вас впечатление?

– Меня брали разные театры, причем еще с третьего курса. Когда же я пришла в Ленком, мне показалось, что все там темно, пыльно, душно, грязно и затхло. И я даже собралась уходить. Не из Ленкома, а из театра вообще. Директор театра (замечательный человек – Анатолий Колеватов), знакомя меня с Эфросом, говорил: «А это у нас жена футболиста, очень капризная, очень болезненная, и вообще она собирается уходить».

– Но вы ведь еще до прихода Эфроса уже успели там кое-что сыграть?

– В Ленкоме до Эфроса было какое-то «безрежиссерье». Но мне дали сразу много ролей: «Вестсайдскую историю», «Нашествие» Леонова.

Замечательный писатель Борис Балтер отдал свою пьесу «До свидания, мальчики» в театр, где я впоследствии сыграла его Инку. Кроме того, меня вводили на главные роли в уже идущие спектакли. Но особенных театральных «происшествий» в тот период не было.

– Говорят, что Эфрос сразу вас заметил?– Когда пришел Анатолий Васильевич и стал знакомиться с труппой, мы показывали «До свидания, мальчики». После показа он сказал, что ему понравилась «вот эта в красных чулках и синей юбке в складку», если это можно назвать «понравилась». То есть я. Вот так и состоялось знакомство, после которого меня в труппе дразнили «любимой актрисой Эфроса».

– А какое впечатление произвел на вас Анатолий Васильевич?– Я ведь была еще совсем юной, а он – взрослым человеком. Кроме того, я до этого жила изолированно: в институте и потом в театре. Я мало знала про театр вообще и про Эфроса в частности. А что касается впечатлений, то помнится, что удивила его странная внешность, особенно пушистые волосы, которые он зачесывал рукой назад. И глаза его все время были обращены куда-то в затылок к самому себе, куда-то вовнутрь. Мы поначалу совершенно не могли понять, как с ним разговаривать. Казалось, что он, общаясь с человеком, и видел его, и одновременно не видел. В нем была какая-то вдумчивая ясность. Он разговаривал с актерами очень простым, прозрачным и даже «азбучным» языком. Он задавал какие-то странные вопросы и из ответов делал выводы о том, что за люди перед ним и какие роли им нужно давать. Меня он спросил, что бы я хотела сыграть. Я ответила: «104 страницы про любовь», хоть в десятом составе». Это была пьеса Радзинского.

– Эта пьеса тогда казалась достаточно вольной, не так ли?– Тогда все было вольное. И режиссура тоже. Анатолию Васильевичу принадлежат многие открытия на театре. Например, он был первым, кто отменил занавес. Зритель приходил и с самого начала видел декорацию, входил в мир театра, в атмосферу спектакля. Да, то время было вольным. Создавались новые театры. Эфрос сначала очень ярко работал в Центральном детском театре, где в то время были Кнебель, Ефремов и много других замечательных актеров. Потом и Олег создал свой театр, а Анатолия Васильевича пригласили в Ленком. Чуть позже возникла Таганка.

– Пришлось ли вам что-то ломать в себе на первых порах работы с Эфросом?

– Нет, нет. Я полагаю, что его педагогика и режиссура заключались в том, что он позволял человеку открыться его сущности в свободе, удовольствии, в любви к творчеству. Он приподнимал человека «на подушку» и все лучшее, что открывалось в человеке, он использовал для сцены. Он развивал интуицию и так «открывал ребра», что человек становился свободным, легко верящим в предлагаемые обстоятельства. И человек развивался сам собой, потому что существовала абсолютно естественная атмосфера.

– Это поразительно! Мне всегда казалось, что Эфрос, как никто другой, активно воздействовал на актера, не «ломал», конечно, а переводил в свою веру…

– Нет! Наоборот, перед началом работы над «Отелло» или «Месяцем в деревне» он спрашивал актеров: «А что вы думаете по этому поводу?» Актеры, конечно, начинали нести бог знает что… Что-то среднеарифметическое, традиционное и хрестоматийное. Потом Анатолий Васильевич говорил: «А теперь послушайте, что я думаю». И все оказывалось проще и яснее, как дважды два – четыре. Мы сидели и думали, ну почему же нам самим это не пришло в голову?! Ведь это все лежит на поверхности… Потом он позволял актерам присваивать его концепцию, трактовку, и актер, думая, что это сочинил он сам, включался в работу. Я всегда знала: все, что произошло в моей творческой биографии, – это Анатолий Васильевич. Я была только исполнительницей, от которой мало что зависело. Хотя, как я уже говорила вначале, я была работником ответственным и честным.

Вопросы задавал Павел Подкладов

Продолжение следует