Медная кастрюля, наполненная кровью

О блистательной жизни Булгакова замечательно сказал тонкий писатель и публицист Владимир Лакшин: "Судьба Булгакова имеет свой драматический рисунок. В нем, как всегда кажется издали и по прошествии лет, мало случайного и отчетливо проступает ч у в с т в о п у т и, как называл это Блок. Будто заранее было предуказано, что мальчик родившийся 3 (15) мая 1891 года в Киеве в семье преподавателя духовной академии, пройдет через тяжкие испытания эпохи войн и революций, будет голодать и бедствовать, станет драматургом лучшего театра страны, узнает вкус славы и гонения, бури оваций и пору глухой немоты и умрет, не дожив до пятидесяти лет, чтобы спустя еще четверть века вернуться к нам своими книгами".

Да, скорее всего, в судьбе Булгакова было мало случайного. Более того, он, наверное, сам знал о себе такое, о чем мы и не догадываемся до сих пор. Ведь не поддается никакой логике появление в голове пусть даже талантливого и остроумного, но с о в е т с к о г о писателя, оттрубившего несколько лет репортером в "Гудке", невероятного сюжета о приезде в Москву Сатаны с развесело-жуткой свитой! Кто водил рукой смертельно больного писателя, когда он обдумывал забавные приключения гостей из преисподней или инфернальный, пробирающий до мозга костей бал Сатаны?! Как у него поднялась рука в махрово безбожные времена сделать главным героем своего романа самого Христа?! На этот вопрос не знает ответа никто. Может быть, не знал и сам Булгаков. Но то, что именно на него пал указующий перст Господень, он, конечно, понимал. И, как апостол, нес свой крест до конца…

Когда он это понял, Бог ведает. Может быть, - интуитивно - еще в детстве, когда написал рассказ "Похождение Светлана". Или, может быть, в пятом классе, когда вдруг разразился фельетоном под названием "День главного врача". Но поначалу у Булгакова никаких мыслей о литературной стезе не было и в помине: главные помыслы юного Михаила были связаны исключительно с медициной. Хотя писательство не переставало бродить в нем даже тогда, когда он обрел профессию и стал начинающим врачом. Некоторые его опусы тех лет, к великому сожалению, не сохранились. Но рукописи, как известно, не горят, и их свет, безусловно, озарял то, что он написал позднее…

Говорят, что он родился, как писатель, внезапно, буквально ворвался в литературное сообщество, будучи уже сформировавшимся взрослым человеком. Но для этого надо было поработать в прифронтовых госпиталях, узнать глухую русскую провинцию, быть свидетелем кровавых событий гражданской войны в Киеве, участвовать в стычках с горцами на Кавказе, лечить пациентов, зараженных венерическими заболеваниями. Плюс к этому надо было успеть побывать в шкуре актера, конферансье, лектора и даже инженера в научно-техническом комитете. Вот и ответ на вопрос об истоках грандиозного таланта и природе отточенного и яркого юмора! При этом, как вспоминают очевидцы, Булгаков всегда как бы парил над жизненной суетой, был человеком мало общительным и несловоохотливым. Он, по словам В. Лакшина, он будто охранял в себе что-то и казался отчужденным в компании молодых энтузиастов-газетчиков. Это проявлялось и в его внешнем виде: он носил доху, крахмальный пластрон, монокль на шнурке. "В этом, - пишет В. Лакшин, - похоже, был элемент театральности, никогда не чуждой Булгакову. Но больше - позиция самозащиты, недопущения к своему "я", некоторой маски, скрывавшей легкую ранимость".

Завистливая писательская и прочая литературная братия, как могла, мстила Булгакову. Его творчество называли вылазкой классового врага, идеалистическим гуманизмом, упадничеством и даже порнографией (!). А сам "упаднический гуманист", как заправский мазохист, собирал и вклеивал в свой альбом отрицательные отзывы на свои произведения. Его приемный сын - Женя Шиловский - даже составил список "врагов Булгакова". Впрочем, сам писатель сторицей отплатил своим "доброжелателям" в "Мастере и Маргарите", хотя в годы возрождения имени Булгакова те всеми силами пытались оправдаться.

Сложным было отношение Михаила Афанасьевича и к театральному миру. Несмотря на то, что герой "Театрального романа" Максудов сказал: "Этот мир мой…", Булгакову, оказавшись в нем, пришлось претерпеть немало страданий и унижений. В десятилетнюю годовщину Турбиных он с горечью писал другу: "Сегодня у меня праздник… Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немировича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные и погубленные пьесы и приведен список всех радостей, которые они, Станиславский и Немирович, мне доставили за десять лет в проезде Художественного театра. Ценное же подношение будет выражено в кастрюле какого-нибудь благородного металла (например, меди), наполненной той самой кровью, которую они выпили из меня за десять лет". Стоит ли после этого удивляться тому сарказму, которым до краев наполнена "медная кастрюля" его едкого "Театрального романа"?!

До сих пор поражает прямота, чувство собственного достоинства и безоглядная отвага Булгакова, который в начале 30-х, когда страна начинала прогибаться под "кремлевским горцем", находил в себе силы писать резкие и страстные письма в правительство. В одном из писем, как известно, была изложена просьба отпустить его с женой за границу, что в те времена было равносильно самоубийству. 28 марта 1930 года он писал, что ему советовали сочинить "коммунистическую пьесу" и обраться в правительство с покаянным письмом, содержащим отказ от прежних взглядов, и "уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик… Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет". Говорят, что булгаковская прямота вызывала в Сталине настоящее изумление…

Да простит меня уважаемый читатель за фрагментарность и схематичность сегодняшней заметки. Но для того, чтобы высказать все, что накопила душа по поводу творчества Михаила Афанасьевича, нужны не две-три виртуальные страницы, а многотомная эпопея и целая жизнь. Но, тем не менее, автор эти страницы написал, чтобы в очередной раз хоть как-то отдать дань великому русскому писателю, о котором лучше всего говорят его вечные произведения.

Павел Подкладов