All you need is love!

Нынешнему поколению российского общества, живущему в эпоху укрепляющегося капитализма и гражданских свобод уже невдомек, что значили “битлы” для тех, кому было 18-20 в семидесятом. Это было по-настоящему потерянное поколение. Слава Богу, не отсидевшее в лагерях (кроме пионерских, разумеется), но хлебнувшее лиха под названием “ложь”. Из всех динамиков, со всех экранов неслись лозунги и реляции о победах рабочего класса и колхозного крестьянства. На экзаменах в институтах молодой народ цитировал Карла и Ильича, но, “спихнув” историю КПСС или диалектический материализм, кучковался на кухнях и, попивая дрянное разбавленное пивцо из соседнего пивбара, с восторгом приникало ухом к паршивеньким “Маякам” или “Кометам”. И подвывал, не разбирая слов: “It’s been a hard day’s night” или “This is everything that you want”. Песни сначала переписывали с “вражьих голосов”, а уж потом через границу стали просачиваться и пластинки с фотографиями небожителей на обложке. Переснятые десятки раз, они потом ценились на вес золота, самые умные даже ухитрялись приторговывать ими на толкучках. Имевшие хоть какой-то слух брали в руки гитары, подбирали по слуху аккорды, и наяривали во всю мочь везде, где разрешали и где были слушатели.

Сейчас, спустя время, было бы соблазнительно назвать это неким протестом. Но тогда об этом задумывались мало. Все происходило на подсознательном уровне, и “бит-группы”, были, скорее, актом самоутверждения, чем демонстрацией неповиновения. Но “старшие товарищи” держали ухо востро и старались сдерживать натиск буржуазной культуры на умы и сердца вверенной им молодежи. Со школой автору этих строк повезло: она была “спец. английская”, как тогда говорили. Учителя стимулировали изучение английского любыми методами, пусть даже с помощью “этих длинноволосых”. А вот в институте для того, чтобы выйти на вечере на сцену и спеть какую-нибудь битловскую песню, надо было проявлять чудеса изворотливости. И любовная “You say, you will love me” объявлялась, как песня протеста американских негров против угнетения и расовой дискриминации. Ректор и деканы, будучи ни в зуб ногой в английском, одобрительно кивали головой, а “соплеменники”, хихикая в тряпочку, оттягивались, наслаждаясь искусством самодеятельных “битников”.

Еще пуще было в армии. Замполит старший лейтенант Чудов перед концертом делал ревизию репертуара о объявлял, что на английском, французском и итальянском (т.е. на западноевропейских языках) политотдел петь запретил. Можно только на восточноевропейских. Правда, вопрос о немецком языке привел его в замешательство/ Действительно, как же быть: ведь есть и восточная Германия, в которой тоже говорят на том же наречии, что и в западной… Конечно, ни о каких “битлах” речи быть не могло. Тогда было решено превратить “Misery” в эстонскую балладу, а “I saw her standing there” – в шуточную песню югославских партизан. Замполит млел. Только вот в одной из рот, оказывается, был эстонец. Он после концерта чистосердечно недоумевал: “Я что-тто нич-чего не пон-нял в эт-той ваш-шей эстонской балладе…” Но ему налили стакан, и он заткнулся.

Много времени прошло с тех пор. Пророчества моей бабушки по поводу того, что через десять лет “этих битлов” забудут, не сбылись. Правда, ушел надрыв, но осталась ясная осознанная мысль о том, что ты был причастен к тому времени, когда творили гении. Жива в сердце и боль при воспоминаниях о 9 апреля 1970 года. В оставшихся на голове волосах появилась седина. Жизнь придумала новые песни. Но как же сладки и светлы были слезы, когда Красная площадь, затаив дыхание, слушала великого сэра Пола.

Павел Подкладов